Неточные совпадения
Варавка вытаскивал из толстого портфеля своего планы, бумаги и говорил о надеждах либеральных земцев на нового
царя, Туробоев слушал его с непроницаемым лицом, прихлебывая молоко из стакана. В двери с террасы
встал Лютов, мокроволосый, красный, и объявил, мигая косыми глазами...
Клим Иванович Самгин продолжал говорить. Он выразил — в форме вопроса — опасение: не пойдет ли верноподданный народ, как в 904 году, на Дворцовую площадь и не
встанет ли на колени пред дворцом
царя по случаю трехсотлетия.
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без
царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом
встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
Показаться перед нею не жалким мальчиком-кадетом, в неуклюже пригнанном пальто, а стройным, ловким юнкером славного Александровского училища, взрослым молодым человеком, только что присягнувшим под батальонным знаменем на верность вере,
царю и отечеству, — вот была его сладкая, тревожная и боязливая мечта, овладевавшая им каждую ночь перед падением в сон, в те краткие мгновенья, когда так рельефно
встает и видится недавнее прошлое…
С появлением Иоанна все
встали и низко поклонились ему.
Царь медленно прошел между рядами столов до своего места, остановился и, окинув взором собрание, поклонился на все стороны; потом прочитал вслух длинную молитву, перекрестился, благословил трапезу и опустился в кресла. Все, кроме кравчего и шести стольников, последовали его примеру.
— Замолчи, отец! — сказал,
вставая, Максим, — не возмущай мне сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил ты, умышлял на
царя? Кто из них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты, и
царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец, не гневи бога, не клевещи на бояр, а скажи лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
Наконец Иоанн
встал. Все царедворцы зашумели, как пчелы, потревоженные в улье. Кто только мог, поднялся на ноги, и все поочередно стали подходить к
царю, получать от него сушеные сливы, которыми он наделял братию из собственных рук.
—
Вставайте! — закричал
царь, — кто спит теперь! Настал последний день, настал последний час! Все в церковь! Все за мною!
—
Встань, — сказал
царь, — и расскажи дело по ряду. Коли кто из моих обидел тебя, не спущу я ему, будь он хотя самый близкий ко мне человек.
Вот
встал Иван Васильевич, да и говорит: «Подайте мне мой лук, и я не хуже татарина попаду!» А татарин-то обрадовался: «Попади, бачка-царь! — говорит, — моя пошла тысяча лошадей табун, а твоя что пошла?» — то есть, по-нашему, во что ставишь заклад свой?
Князь
встал и, следуя обычаю, низко поклонился
царю. Тогда все, бывшие за одним столом с князем, также
встали и поклонились Серебряному, в знак поздравления с царскою милостью. Серебряный должен был каждого отблагодарить особым поклоном.
Не снес боярин такого бесчестия;
встал из-за стола: невместно-де Морозову быть меньше Годунова! Тогда опалился
царь горшею злобою и выдал Морозова головою Борису Федоровичу. Понес боярин ко врагу повинную голову, но обругал Годунова жестоко и назвал щенком.
Старик
встал, поклонился Иоанну и выпил вино, а Басманов, возвратясь к
царю, донес ему...
Он стоял молча, вперив в Иоанна неподвижный, вопрошающий взор, как бы ожидая, что он одумается и возьмет назад свое слово. Но Василий Грязной, по знаку
царя,
встал из-за стола и подошел к Дружине Андреевичу, держа в руках пестрый кафтан, полупарчовый, полусермяжный, со множеством заплат, бубенчиков и колокольцев.
— Полно, Онуфревна, — сказал
царь,
вставая, — сама не знаешь, что говоришь!
Что представления Петру разных лиц были делом обыкновенным и что за ними зорко следили приверженцы обеих партий, видно из следующей выписки из письма Шакловитого к Голицыну во время первого крымского похода: «Сего ж числа, после часов, были у государя у руки новгородцы, которые едут на службу; и как их изволил жаловать государь
царь Петр Алексеевич, в то время, подступя, нарочно
встав с лавки, Черкасский объявил тихим голосом князь Василья Путятина: прикажи, государь мой, в полку присмотреть, каков он там будет?» (Устрялов, том I, приложение VII, стр. 356).
Но вот Соломон
встает и прислушивается. Милый женский голос, ясный и чистый, как это росистое утро, поет где-то невдалеке, за деревьями. Простой и нежный мотив льется, льется себе, как звонкий ручей в горах, повторяя все те же пять-шесть нот. И его незатейливая изящная прелесть вызывает тихую улыбку умиления в глазах
царя.
— О нет,
царь мой, возлюбленный мой, я не жалею. Если бы ты сейчас же
встал и ушел от меня и если бы я осуждена была никогда потом не видеть тебя, я до конца моей жизни буду произносить с благодарностью твое имя, Соломон!
И когда Ванея поднял голову и увидел глаза
царя, он быстро
встал с пола и послушно направился к выходу.
Как и всегда по утрам, двое его писцов, Елихофер и Ахия, уже лежали на циновках, по обе стороны трона, держа наготове свертки папируса, тростник и чернила. При входе
царя они
встали и поклонились ему до земли.
Царь же сел на свой трон из слоновой кости с золотыми украшениями, оперся локтем на спину золотого льва и, склонив голову на ладонь, приказал...
Члены Кабалы
встают и тихо поют: Laudamus tibi, Domine, rex aeternae gloriae… [Начало молитвы: «Хвалим, Господи, тебе,
царю вечной славы» (лат.)]
На почве этой его необузданной любви к памяти великого
царя произошел однажды смешной и трогательный эпизод. Кадет Трофимов — рыжий длинный балбес со ртом до ушей и в веснушках —
встал, науськанный кем-то, и спросил...
—
Встаньте, я не бог ваш и не
царь! — произнес он недовольным голосом и потом, обращаясь к мальчику, прибавил: — Который вам год?
(Все ушли. Остался Троеруков, осаниваясь, поглаживая бороду, смотрит на портрет
царя и в зеркало на себя. Налил коньяку,
встал, пьёт, крякнул.)
Уж Гавриил с известием приятным
По небесам летит путем обратным.
Наперсника нетерпеливый бог
Приветствием встречает благодатным:
«Что нового?» — «Я сделал всё, что мог,
Я ей открыл». — «Ну что ж она?» — «Готова!»
И
царь небес, не говоря ни слова,
С престола
встал и манием бровей
Всех удалил, как древний бог Гомера,
Когда смирял бесчисленных детей;
Но Греции навек погасла вера,
Зевеса нет, мы сделались умней!
Когда его выбрали
царем, царевич послал за город привести к себе своих товарищей. Когда им сказали, что их требует
царь, они испугались: думали, что они сделали какую-нибудь вину в городе. Но им нельзя было убежать, и их привели к
царю. Они упали ему в ноги, но
царь велел
встать. Тогда они узнали своего товарища.
Царь рассказал им все, что с ним было, и сказал им: «Видите ли вы, что моя правда? Худое и доброе — все от бога. И богу не труднее дать царство царевичу, чем купцу — барыш, а мужику — работу».
Царь воссел на престол. По правую руку его сел в кресло царевич. По левую
встал Григорий Лукьянович Малюта Скуратов.
Волосы положительно
вставали дыбом у князя Василия при одной мысли, что и с его чистой девочкой может случиться что-либо подобное, и он наконец решился поехать в Александровскую слободу бить челом
царю о дозволении временно отъехать в свою дальнюю вотчину, для поправления здоровья и по хозяйственным надобностям.
Вспоминает
царь, что когда посланные с этою головою принесли ее сверженному митрополиту, заточенному в Николаевской обители, и сказали, как велел Иоанн: «Се твой любимый сродник; не помогли ему твои чары», Филипп
встал, взял голову, благословил ее и возвратил принесшему.
—
Встань, добрый витязь, верный слуга мой, — громко сказал
царь. — Отныне прощаются вам все ваши прежние вины за оказанную послугу отечеству… Не останетесь ни ты, ни другие послы без награды. Ермак же да будет князем Сибирским, да распоряжается и начальствует так, как было доселе, и утверждает порядок в земле и мою верховную власть над нею… Подойди ближе ко мне, добрый витязь.
В восемь часов шли к вечерне, в десять обыкновенно
царь уходил в спальню, где трое слепых рассказывали ему сказки; он засыпал, но ненадолго: в полночь
вставал и день его начинался молитвою».
— Помолимся о новопреставленном боярине Владимире, — вдруг сказал
царь и
встал с кресла.
— Иди, иди к
царю, такой же он, как ты, душегуб и кровопийца! — вскрикнула старуха и, быстро бросившись вперед,
встала между ним и Еленой Афанасьевной.
Он
встал и поклонился
царю до земли. Трапеза между тем окончилась. Слуги продолжали только наполнять кубки искрометным вином.
Опять прикосновение руки, и опять молодой
царь очнулся еще в новом месте. Место это была камера мирового судьи. Мировой судья — жирный, плешивый человек, с висящим двойным подбородком, в цепи, только что
встал и читал громким голосом свое решение. Толпа мужиков стояла за решеткой. Оборванная женщина сидела на лавочке и не
встала. Сторож толкнул ее.
«Спит иль нет моя Людмила?
Помнит друга иль забыла?
Весела иль слезы льет?
Встань, жених тебя зовет». —
«Ты ль? Откуда в час полночи?
Ах! едва прискорбны очи
Не потухнули от слез.
Знать, тронулся
царь небес
Бедной девицы тоскою?
Точно ль милый предо мною?
Где же был? Какой судьбой
Ты опять в стране родной...
А именно: как там все было просто и внятно сказано: надо привести деликвента и поставить его у притолоки двери, — а потом
встать и воздохнуть о его злобе и нераскаянности и зачитать при нем вслух молитвы — сначала: «
Царю небесный и Трисвятое», а потом «Отче наш» да «Помилуй мя боже» и в сем псалме на сильных местах несколько раз чувствительно повторить, вроде: «научу беззаконные путем, и нечестивии обратятся».
Цари Египта проснутся и
встанут в своих пирамидах, скрепленных кровавым потом своих прежних рабов…
И Ростов
встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в
царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего
царя и в славу русского оружия.
Князья земным поклоном встречают своего
царя Лаилиэ, потом
встают и по его приказу садятся перед ним, и старший из князей начинает говорить о том, что нельзя долее терпеть всех оскорблений злого
царя Асархадона и надо идти войной против него. Но Лаилиэ не соглашается с ним, а велит послать послов к Асархадону, чтобы усовестить его, и отпускает князей. После этого он назначает почтенных людей послами и внушает им подробно то, что они должны передать
царю Асархадону.
— Мы все
встанем, все поголовно пойдем, все за царя-батюшку! — кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза.
В беспокойстве он
встал и вышел в соседнюю комнату. Там старый придворный, сотрудник и друг его покойного отца, стоял посредине комнаты, разговаривая с молодой царицей, шедшей к своему мужу. Молодой
царь остановился с ними и рассказал, обращаясь преимущественно к старому придворному, то, что он видел во сне, и свои сомнения.